В лютый декабрьский день 41-го года утром принесли в операционную танкиста с оторванной правой рукой. Оторвана ниже плечевого сустава, из середины разорванных мышц торчит остаток плечевой кости длиной 10 сантиметров, а трубка внутри кости забита землей и травинками. Очевидно, долго полз по земле и работал остатком оторванной руки. Но это невероятно! Я спросила: «Старшина, неужто действовал этой рукой?» — «Так иначе никак нельзя, на спине командира тащил, он в голову ранен, без сознания». Остатки кости скрежетали, цепляясь о мороженую землю, а он полз и полз, стараясь не слушать и не чувствовать боли.
Август 43-го года на Смоленщине. Привезли тяжелораненого. Мощной взрывной волной снесло обмундирование, даже сапоги, документы превратились в пыль, и он остался лежать на земле голым с зияющей раной лица — отрыв челюстей, левого глаза, языка — и раздробленными костями рук. Но был в полном сознании. Уцелевший глаз следил за каждым движением врачей. Мы видели, что он хочет сообщить что-то важное. Кто он? Фамилия, воинская часть, звание? Семья навсегда останется в неведении. А он еще жив, вот, перед нами. И мы знаем, что долго он не протянет. Это понимал он сам и спешил найти контакт с нами. Как?
На листе бумаги начертили крупными буквами алфавит: когда указка попадет на нужную букву и цифру, он должен зажмурить глаз. Он все понял. Так мы узнали его фамилию, откуда он и про пятерых детей. После этой нечеловечески тяжелой исповеди он успокоился, точнее совершенно обессилел от невероятной мобилизации воли, разума, нервов. Мы боролись за его жизнь несколько дней, понимая полную бессмысленность этой борьбы.
Г. Иващенко
Тяжелыми в отделении были еще двое, тоже колхозники, большесемейные — Бодров и Ракшин. У того и другого — ранение бедра с размозжением бедренной кости, большая потеря крови и истощение. По весу и по виду больше походили на мальчиков, чем на мужчин. На перевязку носила их на руках… Он берет тебя за руку и водит ею по лицу, просит не отходить. В завтрак, в обед просишь: ну хоть один блин, хоть пельмешек. Напрасно! Работники кухни предлагали все, что имели лучшее, приходили кормить… Умерли они оба.
Война душу не огрубила. Забота и нежность — вот с чем я пришла в школу на учительское поприще.
А. Сычева, Челябинская обл.
Оперировали меня в Дмитриеве-Льговском. Я не выдерживаю боли и кусаю руку сестры, она ее не отдергивает, только смотрит мне в глаза и шепчет, как заклинает: «Потерпи, родной, еще немножко, совсем недолго, уже очень скоро…». Потом, когда вытирает мне лицо, замечаю на ее руке синяки и ранки от укусов — следы еще чьих-то мук…
По дороге в тыл, под Курском, наш эшелон попал под бомбежку. Ходячим велено покинуть теплушки, а лежачие остались. Сестра успокаивает: «Сейчас, милые, сейчас позову кого-нибудь». Кого? Ясно, что звать некого. Самолеты разворачивались прямо над эшелоном, кругом был ад, но она была с нами до конца налета.
О. Панченко-Планкина, Рыльск
Профессор Валентин Семенович Кофман был главным хирургом армии. Продолжатель дела Пирогова, очень талантливый врач. Помню, я ассистировала ему, когда началась жуткая бомбежка. Здание задрожало, я инстинктивно кинулась к дверям. Он спрашивает спокойно: «Куда вы? Операция не закончена». Когда падала штукатурка, прикрывал рану и ждал затишья. А нам советовал прятать головы под стол. В последний раз я видела Валентина Семеновича, когда он приехал в госпиталь и сообщил, что ночью придет машина, чтобы эвакуировать врачей. Позже узнала, что он отдал свое место в самолете медсестре Кононовой, у которой был грудной ребенок. А сам остался с ранеными.
Л. Домрачева
Источник https://vk.com/feed?section=likes&w=wall-95347870_39691